Она раньше любила смотреть в зеркало, ведь тогда она была молодой, и подобно нарциссу утопала в своем отражении. Но зачастую нарциссизм утомляет - в нем ты не признан всеми, и красив лишь для себя. Но всегда есть тот, кто восхлавляет красоту. Она ответила ему взаимностью, вкушая вполне земное чувство, заставившее его видеть ее красоту. Она не считала себя богиней, опираясь на одну лишь внешность, которой природы воздала должным образом. Воздыхатель не бросит свой излюбленный образ, как коллекционер драгоценную вещь, или по крайней мере, пока не увидит правдивую сторону. В своих чувствах они не хотели видеть ее - это было уже за гранью их двоих, и ее они переступать не желали.
Чтобы выразить из себя похожий образ человека, всегда нужен другой. Посредством одного из другого выразить нельзя, тем более похожего на себя. Впрочем, Розмари и ее муж сам этого хотели.
Она назвала его Кристофер. Он был больше похож на своего отца, но что-то в нем было и от матери. Нельзя сказать, что муж Розмари был некрасив - он был такой же, как многие ее любовники до этого, но она не задавалась вопросом, почему же именно он получил ее. Она видела его под своим ореолом влюбленности, близкой к любви, а значит, самым красивым.
После рождения сына Розмари не могла смотреться в зеркало долго - времени не было. Рядом с ней всегда был ее самый верный любовник, не перестающий восхищаться ее телом и ей самой. Грустная домашняя учесть Венеры и Эрота миновала их дом, хотя ни он, ни она этого не замечали.
Когда Розмари гуляла с маленьким Кристофером, многие обращали на них внимание: женщины и девушки с умилительными смешками шептали похвалы мальчику, называя Кристофера "ангелочком", или же просто бросали любопытные взгляды в спину. Что же говорить о мужском удивлении, когда Розмари продолжала восхищать даже своего мужа?
Кто-то говорил, что женщина, родившая дитя, расцветает, подобно самому прекрасному цветку, и цветет она совсем недолго, почти минуты.
Mirabilis, ночная красавица - она расцветает лишь ночью, во мраке, украшая своими лепестками ночь. Даже после своего цветения она оставляет аромат, пьянящий голову.
Розмари она увяла после своего цветения, и как ни странно, даже не перестали цвести. Бесполезно описывать аромат - каждый ощущает эту тонкую нить, по которой идешь над пропастью по-своему, если у него, по крайней мере, есть чувство красивого.
Со временем она замечала, что ее Кристофер больше перенял у нее качеств, чем у своего отца. Он взял лишь его характер и немного внешности - наружного образа, играющего малую роль, и проявляющегося лишь малыми отпечатками. Но самое неповторимое, - красоту, - он взял от нее. Как женщина она не могла не замечать красивого мужчину, тем более сотворенного ей. В шутку она любила звать его Кризеидом - так звали любовника Афродиты, а он вполне достоин ее.
Несчастье вскоре поставило кляксу на их картине.
Когда умирал ее муж, лишь не намного старший ее, она сожалела о нем как об утрате вечного любовника, человека, всегда боготворящего лишь один ее образ. Она ценила его как первую и единственную любовь своей жизни. Странно, ведь смерть забирает самых лучших, и тогда почему же она не с ним?
После похорон, идя по каменной дорожке уже вместе с Кристофером-подростком, она услышала слова одного из родственников покойного:
- Не повезло ей: такая красивая, еще молодая, и уже брошенная...
Подобно белому пеплу, все еще обжигающему кожу после ожога, этим слова посыпались на нее, застилая ее взгляд дальше. Теперь она поняла, что нет второго образа прекрасного, дополняющего их идиллию, их аллегорию нетленности. Остался лишь еще совсем юный Кристофер, любящий ее. У нее невольно потекли слезы: рай, в котором она была все это время с ангелом, божественным любовником, стал адом без самого ангела, творившего иллюзию...
Вскоре она осталась одна - Кристофер ушел в армию. Она бы и не покинул своего дома, но что поделать, если этого требовало время, когда во Вьетнаме гибнут сотнями ежедневно...
Красота в одиночестве, умирающая Барбела. Со своей внешностью и женским очарованием Розмари могла еще долго быть желанной женщиной, но предпочла целомудрие. Вокруг нее не было того, кто мог бы любить ее, или кто нравился ей. Как порядочная женщина после смерти мужа носит траур, так и она надела темную одежду на себя, через которую не видно красоты, но есть печаль, которая весьма к лицу женщине.
Зрелище Венеры, блуждающей среди людей в поисках любви бессмысленно, как наставления богословов: прекрасное не может принадлежать мертвому, если она сама этого не хочет. Но она слишком опечалена...
Жизнь Розмари после этого стала похожа на жизнь обыкновенной семейной женщины, с разницей лишь в том, что рядом никого не было, но был где-то там, в азиатских джунглях, иона молилась, чтобы он там действительно был. Потерять своей дитя, единственное и родное - не ужас ли для одинокой женщины?
Но она дождалась. Кристофер прислал ей письмо. Он писал, что войну он уже закончил, по крайней мере, для себя. Во Вьетнаме он был санитаром при штабе, и видел ужас лишь на телах других солдат, сражавшихся за демократию. Сейчас он на базе недалеко от родного города, и пока он не уладит дела с некоторыми бумагами, то не сможет переехать домой, но сможет зайти завтра ненадолго.
Стоит ли мне описывать волну радости, нахлынувшую на Розмари, когда она узнала, что ее единственный ангел вернется?
Вечером, выходя из ванной, она бросила взгляд на отражение своего полуобнаженного тела сорокалетней женщины. Она все также была красива: тело не потеряло формы, она все еще была стройной, с округлыми бедрами, чуть увеличенной талией и объемной, налитой грудью, которую бы пожелал видеть каждый мужчина. Полнота обошла ее стороной - кожа стала лишь чуть пышнее, как и сам ее вид. Она оглядывала свои длинные ноги, на которых не было и следа ее возраста. Лишь на ее лице было немного морщин, которые она не скрывала, а светлые волосы уже не истончали необъяснимого запаха молодости, и сниспадали ниже плеч, став короче. Это ночной красавице, которая все еще цвела своим упоением, было сорок лет.
Глядя на себя, она недоумевала, как могла стать таким хорошим бокалом блаженного вина...
Утром пришел Кристофер, которого она с материнской лаской обняла, прижимая к себе, и не веря, что ее сын вернулся. Дав себе понять, что это не сон, она отошла от него на шаг, разглядывая своего сына, своего Кризеида, который ушел в армию два года назад. Сейчас ему двадцать лет. Он заметно изменился, почти также, как и она - он стал совершеннее.
Он был плотного телосложения, с развитыми мускулами (видимо, наработанными за два года службы), широкоплечий, с темными волосами, доставшимся ему от отца и с обаятельным, полуюношеским лицом с тонкими чертами. В последний раз, когда она видела его, то у него не было этой непонятной серьезности , следа какого-то пережитка. Тогда он был еще мальчиком. Сейчас он возмужал, стал мечтой любой молоденькой девушки, которая по своей неопытности будет поражена этим видом начинающего мужчины.
- Сынок, ты устал. Давай я наберу тебе ванную. Ты ведь еще не разлюбил купаться? - Ласково щебечет она, ладонью стирая грязь у него на щеке.
- Нет, мама, не разлюбил. - Как-то грустно улыбается он. Она видит, что он счастлив на минуту. Ему с трудом верится, что из ада он попал туда, где его любят. Почти рай.
Они заходят вместе в ванную, обделанную плиткой постельного тона. По стенам расписаны узоры переплетающихся растений. Близорукий мог бы подумать, что на стене изображены переплетающиеся тела.
Она помогала ему раздеться. Сняв коричневый китель, а затем и майку со штанами, она осторожно коснулась его талии, поглаживая ребра. Она поняла, что давно не была с мужчиной...
Полностью раздевшись, он лег в наполняющуюся в ванную, а Розмари ушла к себе в спальню. Она начала медленно раздеваться, сначала сняв с себя шаль, затем очки. Она снова посмотрела на себя в зеркало - лишь пеньюар белого цвета скрывал ее эстетику. Порывшись в шкафу, она нашла то, что искала, и вернувшись к Кристоферу, вопросительно глядящим на нее, кинула в ванную резинового утенка, с которым ее сын когда-то играл во время купания.
Она вспомнила, что когда он был в том возрасте, она купала его в ванной раздетой, сидя с ним рядом и не стесняясь маленького человека, еще не познавшего прелести взрослой жизни. Она не знала, был ли он с другой женщиной, но для нее он все еще оставался мальчиком. Она сняла с себя пеньюар, показывая удивленному сыну свое прекрасное тело и села в ванную сзади него. Он смотрел в плитку и не обращал на это внимания, как и в детстве.
Она терла его спину губкой, медленно смывая с тела запах джунглей, пыли и войны, которым он был пропитан, но что сделало его...красивее? Она плавно омывала ребра, стараясь задеть его грудь, и в этот момент он заговорил спокойным голосом:
- Однажды после вылазки в джунгли к нам прибежал единственный выживший. Его глаза горели от ярости и страха, он был перепачкан кровью с ног до головы, будто вернулся из ада. Он был в таком ужасе, что пришлось оглушить его.
Она прижалась к его спине, поцеловала в шею. Ей было неведомо то, что он пережил, но ей было безмерно жаль уже при мысли о том, что он мог видеть.
Она встала из воды и осторожно обшагнула его, сев перед ним. Взгляд его будто опустел. Он безжизненными глазами смотрела на тело своей матери, породившей его, но в нем не было желания, с которым на нее смотрели другие мужчины, будто он потерял вкус ко всему.
- Помой меня, сын. - Попросила она, чуть подавшись вперед.
Она взял мокрую губку и начал натирать ее плечи, талию, спускаться к будрам. При прикосновении молодых мужских рук, может, еще ни разу не ласкавших женское тело, она почувствовала приятную дрожь, быстро пробегающую куда-то вниз, приближая предвкушения к истоме.
Кристофер осторожно дотронулся до ее большой груди, проведя по ней губкой. Его начало привлекать тело матери. Когда он дотрагивался до ее тела, то чувствовал, как она дрожит, но старался делать вид, что не замечает этого, хотя и сам уже был возбужден.
Он омывал ее грудь, сжимая чувствительную кожу, мял ее поливал водой из губки, и все не отводя глаз, как маленький ребенок на игрушку. Он переходил с одной груди на другую, игриво тиская их и лаская руками, и от его прикосновений, уже больше грубых и интимных, Розмари испускала тяжелые вздохи и стоны, которые все больше учащались.
Она ощутила то же, что и своим мужем, когда он был жив, когда он ласкал ее, и пусть сейчас это делал ее сын - она чувствовала, что он любит ее...
Не выдержав, она обвила руками его шею и прижалась грудью к его лицу, и Кристофер, уже желающий свою мать, впивался губами в набухшие соски. Он лег на эмалевую поверхность ванны, сжимая желанное и такое соблазнительное тело матери, руки которой уже быстро скользили по его коже, матери, которую он так любил, и которая принадлежала ему своей нетленностью...