В пиренейских кабачках многим в лицо знакома одна непримечательная не первый взгляд фигура: экскурсовод с видом человека средних лет. Он заходит туда каждый вечер и садится у столика рядом с окном. С беспечным и уставшим видом он уплетает сыр, виноград и грецкие орехи, запивая все это дешевым местным вином. С видом довольного жизнью циника он глядит в сумерки улицы, от которых его отделяет стекло, и затягивает меланхоличные песни то ли на немецком, то ли на испанском, то ли на французском. Чтобы облегчить вечер лишь звуками самого заведения, пузатый бармен-смириниец наливает ему несколько рюмок узо, и тот, отвесив благодарный поклон, уходит в ночь.
Он держит руки, зажатые в карманах, иногда доставая их, чтобы поправить берет или беспокойно погрызть окровавленные кутикулы. Странная паранойя, вызванная ночным затишьем, прекращается, когда он доходит до двери своей меблированной квартиры, где он живет со своей сестрой, молодой женщиной на пару лет младше его.
Она не менее известна, чем он. В основном тем, что делает куклы на манер старых итальянских Арлекино, какие существовали еще на балах знатных особ в XVIII веке. Каждую субботу она собирает своих деревянных детей и отсылает их по почте, а оставшиеся несколько штук продает на улице, привлекая мужчин своими певучим голоском и внешностью одинокой женщины.
Им нравится эта жизнь. Иллюстрации пресытой обыденности отличаются, заметно отличются от тех, что были раньше. Иногда он углубляется в своей памяти в то, что было намного раньше, выискивая почти древние, смутные образы, которые его мало заботят сейчас, но он натыкается в своем сознании на белую стену, за которой находится то, что принято называть пустотой и забвением. Он вновь возвращается в действительность, выбирая из двух зол – мелкое беспокойство или крах действительности – первое, меньшее, но иногда его мучают кошмары, и когда он кричит среди ночи, его сестра приходит успокаивать его, как маленького ребенка. Родственная любовь избавляет ее от раздражительности и любопытства, хотя она и не знает причин его сновидений. Он снова засыпает, падая на полотно Морфея.
Альбрехт ищет взглядом строку со своим результатом по итоговому экзамену. Для человека восемнадцати лет такая вещь, как бюрократическая обязанность не играет роли до тех пор, пока не начнет дышать в спину. Неуверенность закрадывалась в него даже несмотря на хорошее знание обществознания и истории. И вот теперь его взгляд блуждает по ровным строкам с цифрами, имеющими судьбоносное значение, хоть им можно уделять и меньшее внимание. Его взгляд из-под круглых очков резко останавливается, устремившись в одну точку. Волнение на лице сменилось высшей степенью удивления, сравнимой с ужасом. В такие минуты лицо совершенно без эмоционально, оно выражает лишь Ничто.
Нет, его результаты не плохи, напротив, они очень даже хороши, особенно по истории. До отличной оценки по обществознанию ему не хватило лишь трех баллов, что, конечно же, не может не огорчать его. Зачастую результат откланяется от ожидаемого, не правда ли? Впрочем, Альбрехт собой вполне доволен на этот раз, но вместе с привкусом победы он ощущает горький вкус поражения, отравленный его самолюбием. В нижней строке после его фамилии стоит имя его одноклассницы. Она превысила его по обществознанию. Незначительная цифра, - три балла, - сыграла весьма злую шутку с его самомнением. Именно такого рода юмор присущ жизни.
Он возвращается к себе в класс, потерянный и униженный, с отсутствующим лицом. Он идет сквозь толпы своих сверстников, не обращая внимания на их слишком бурные эмоции, больше похожие на желания тщеславия, чем на подлинность.
Попытки отогнать его апатию и меланхолию сопровождаются лихорадкой, напоминающей о немилосердном падении. Однако, она не оставляет в себе и следа, когда он видит Анастаси, с легкостью бабочки впархивающую в класс. На ее лице расплывчатая самодовольная улыбка из пухлых губ, больше похожая на глупую. Конечно, она рада, что хорошо сдала экзамены, как раз лучше него.
Может, Альбрехт бы и не так сильно ненавидел всю ее сущность, ее натуру, чуть полноватую и высокую, с мерзким хихиканьем и презрительным, басовитым голосом, в которым видна ее скрытая надменность, понятная лишь ее подругам, как раз под стать ей, но он является средоточием тонкой грани между высотой избранников Бога, теми, кого он любит, и теми, кого с ехидной усмешкой он зовет отбросами в своем классе. Как и любое существо средних способностей, он смотрит вниз с презрением к обделенным чернотелым существам, что там обитают, и с равнодушием смотрит вверх, предвкушая тот момент, когда он будет почивать на миртовых лаврах благоденствия.
Своих одноклассников он распределяет по этим двумя простым кастам, опираясь на собственные критерии и отношение к ним. Как и любой человек, считающий себя пухом земли, он полагает, что судит себя и окружающих трезво и беспристрастно, впрочем, в его мыслях больше презрения, чем равнодушия, больше своего эго, чем судейской холодности.

Его самомнение – это отрицание предписаний ему от окружающих
Его самомнение – это отрицание собственного Я на глазах других
Его самомнение – это отчаяние собственной единичностью.

Нетрудно догадаться, что, оценивая своих одноклассников именно по таким принципам, больше схожими со старыми традициями, он зачислил Анастаси в длинный список тех, кто является для него отрепьем, лишенного всякого благородства и изысканности, в отличие от него, к примеру.
Она посмела нарушить его догмы, которые он считал незыблемыми.
Она не только нарушила то, что незыблемым принципом, механизмом разнообразия, порожденной самим человеком, но и посмела принять другой облик, более возвышенный, в отличие от того, кем она должны быть в его глазах.
По правилам современного общества можно перейти из низшего образа в высший, если сбросить кожу и иметь к этому возможность. Его принцип основан на постоянстве, ведь в изменениях может померкнуть он сам, скатившись до самого низшего числа. Касты не должны меняться. Каждый должен нести свой крест.

Возможно, он просто недооценил ее, как часто бывает, но его самолюбие не может ошибаться. Оно дает слишком точную оценку, символический штамп, чтобы в ней можно было ошибаться.
Она оказалась способней, хотя не имела на это права с его стороны.
Он мнит себя Пупом земным, обладающим прозорливостью по обе стороны, Соломоном с пиритовыми весами правосудия. Над его душой пляшет посеребрённый ангел, его тело покрыто кровоточащими струпьями и язвами, а сам он брызжет пеной изо рта. Имя ему Тщеславие.
Справедливости нет, как он считает, но каждый вершит свое правосудие, прикрывая лживую действительность непристойной тонкой пленкой собственных догадок и убеждений.
Его справедливость вершится от самолюбия, как и у тех, кто по стороны его.
Домой он возвращается оскорбленный и побитый. Похвалы своей семьи он почти не воспринимает – они бы в любом случае хвалили его по своим родительским обязательствам, если хотят слыть добропорядочными. Единственное, что смогло хоть немного снять мрачный цвет с его лица – поцелуй его сестры, Жанетт. Не далее за границу дозволенного -  в щечку. Выдавив из себя бесчувственную улыбку, он уходит к себе в комнату.
Все его знания, поставленные ровным рядом на полки, меркнут перед его крахом. То, что она читает «Историю» Геродота и «Сатирикон» Арбитра в подлинниках лишь усугубляет его трагедию. Все равно этого никто не оценит. В отличие от многих своих сверстников он не интересуется взрослением и мнением о себе как о свободном, а потому и штудирует то, что ему больше по душе. Ars Longa, Vita brevist est*. Путь благородных и осторожных.
Его можно было бы назвать конформистом, но конформизм требует ежедневных усилий для поддержания своего благоденствия и стремления к чему-то более высокому здесь не имеют место. Он знает цену и возможность своих достижений, но ему нужно лишь время и осознание того, к чему он хочет идти. Его цели заметно отличаются от порывов его одноклассников, несчастных жертв стертой индивидуальности, верящим в свое собственное потерянное Я среди сонм себе подобных.
В школе он смотрит на свое окружение уже не с равнодушием, а с раздражительностью. За ужином его отец сказал:
« Я рад, что ты покинешь школу. Ведь это место, куда детей насильно помещают в противоестественные конформистские условия имбецилы, среда обитания которых ограничивается классной комнатой».

Да, действительно, сплошные имбецилы. Мне противно смотреть на этих недолюдей.  Они становятся ниже, чем просто недоумки. Полу животные. Именно полу животные. Они дышат и существуют обычными людскими мечтами, ставя их как образ наивысшей цели, за которым стоит пустота. Бесполезные жизни, говорить что-то бессмысленно. Хотя простое положение в обществе заставляет их чувствовать себя людьми, я вижу прожилки их плоти за тонким кожным фактуром. Все-таки я несказанно рад, что скоро уйду от них. Но в университете меня может ждать все то же. Все эти учителя, внушающие нам простые правила жизни без лишних проблем, и нам нужно слушать все это. Смешно до тошноты…
Из всех элементарных частиц, что его окружают, больше всего он ненавидит Анастаси – вид низкого существа, отрепья, посмевшего показать свой иной облик, и после этого она, как сгнивший фрукт, отравляет ему жизнь. Она о чем-то беззаботно болтает с подругами, такими же молекулами с нулевым значением, как и она сама. Она ненавидит ее голос. Даже самые отдаленные звуки и нотки, похожие на него, уже рефлекторно заставляют его вспоминать о ней. Кажется, она говорит, что нашла себе работу в одном из каких-то недорогих ресторанов, где ей, несмотря на возраст, будут достаточно неплохо платить. Из-за вида миловидной дурочки, наверное…
Альбрехт видит в своем воображении довольно реалистичную картину: несчастная Анастаси, вынужденная работать за гроши для своих нужд в ресторане, стоит у столика какого-нибудь пьяного толстяка, отбрасывающего ей сальные шуточки. Он пытается заглянуть ей под юбку с напыщенном видом полноправной вседозволенности, и, стараясь похотливо шлепнуть по задней части. А она, святая мученица с хорошим дипломом, может лишь стыдливо краснеть и молчать, ведь он выше ее.

Так все и должно быть.

Такие мысли заставляют его улыбнуться. Приниженной она выглядит намного лучше.
Когда заканчиваются уроки он идет домой, но видит Анастаси, переходящую через дорогу.
Хоть бы ее сбила машина, и она умерла, а потом она станет просто куском падали, который даже дворовые собаки и насекомые не будут есть – настолько противна на вкус ее гнилая плоть. Случай слишком простой и одновременно слишком ужасный, но для него он будет символом величайшей победы без боя. Он будет праздновать свой пир на ее костях. Ганнибал, выигравший свою битву у старых правил, которые считаются высшей ценностью.
Быть лучом света для других – это иллюзорная дисперсия. После этого ты становишься невольником, заключенным в кандалы общественной морали, которая любит ласкать слабых, когда они почивают на лаврах. Под этой непристойной пленкой скрывается эгоизм, несмотря на столь достойный вид. Чтобы сохранить его, приходится носить красивые венецианские маски, которые украшают лицо любого. Обычно их именуют благодеяниями…

Ночью ему снится, что он убивает девушку в саду у своего дома. Темно-красное льется тонкой струйкой по плитам, выложенным в дорожку. Он не видит ее лица, лишь замечает длинные волосы соломенного цвета. Грех его не пугает. Он упивается удовлетворением от исполнения жесткой и самой древней трансгрессии, понятной человеку.

Он уже не может быть спокоен в школе. Он глотает и отрыгивает, стараясь не проблеваться. Он не способен смотреть спокойно на Анастаси – она становиться слишком сентиментальной и омерзительной в эти последние школьные дни, когда повсюду играет театра большого абсурда и лжи. Это больше похоже на маскарад и фантасмагорию, где все примеряют красивые карнавальные маски, рабы одевают на себя шелк жрецов с сатурналиев, а уличные дамы мнят себя весталками. Бал двуличия.

Краем уха он слышит, как она рассказывает о свидании со своим парнем, не брезгуя использовать недалекие эпитеты и эмоции. Его сторона трикстера шепчет ему изнутри, подсказывая картины естественно-тошнотворной сцены в неизвестно ему квартире.  Это принято называть излиянием чувств. В другое бы время он просто пропустил бы фразу, но сейчас он цепляется за любую спасительную для его самолюбия уловку, иначе он лопнет с плеском, брызгая темно-пурпурными обрезками плоти и пачкая кровью белые стены, в которых он живет.
Его сознание рождает сцену красивее предыдущих: Анастаси тащит за волосы ее нынешний ухажёр, ставший мужем по незатейливой глупости обоих. Он пьян. Анастаси плачет от боли и унижения себя в ситуации. Плачет от жалости к себе и собственной глупости. Он швыряет ее на пол, как бесполезную вещь, и тут же бьет по лицу. На пол стекают капли крови, смешанные со слюнями и слезами. Она отплевывает свои окровавленные зубы, тихо постанывая. Потом ее муж с удовольствием, присущим садистам, взбирается на ее изувеченный от его чрезмерных чувств алтарь, который она вынуждена отдавать ему даром, сжимая зубы от боли.
С монашеской улыбкой Альбрехт уходит из мира грез, и реальность, в которой Анастаси вполне довольна, как и любой уважающий себя идиот, вновь угнетает его.

-Ты плачешь? – спрашивает Жаннет.
-Нет, я просто глаза протирал…
-Ты сам не свой, будто тебя что-то грызет изнутри. Расскажи, пожалуйста. Ненависть невозможно держать в себе вечно, какой бы она ни был
-Со мной все в порядке, тебе просто показалось…

Ночью он плохо спит. В темных тонах ему кажется, что очертания Анастаси, этого живого символа отвращения, видны во всем. Это можно было бы назвать любовью, но она имеет совершенно другое направление. Вектор, направленный в сторону отрицательности, обычно границ не имеет, пока не достигнет своей логической апогеи, после чего становится нулем, числом, которое не значит ничего. Константа пустоты.
Если любовь слепа, то ненависть, наоборот, прозорлива. Они имеют разные оттенки, но вкус их все равно по-своему приятен для любого. Исключений не бывает.
Он пытается вспомнить хоть один знакомый образ, который вызывал бы в нем подобные чувства. Соответствий нет, кроме одного, и его он всегда пытался забыть. Аннет – так зовут английскую лесбиянку, с которой он был знаком год назад.

Аннет – прельщение очей и свет разума
Аннет – самая темная из всех красных роз
Аннет – то, что должно было быть иным.

Он помнит ее светлые, с рыжеватым оттенком волосы и ее величественное лицо с чуть надменными профилями, и когда она поворачивала голову, то делала это будто бы медленно, с напускным фарсом. Бесполезно было бы требовать от нее то, в чем бы она наверняка отказала, можно лишь сохранять границу притворства, а он боялся разрушить и это.
Она приехала на каникулы к бабушке, и в последний день он был с ней на вокзале, когда ночь начала опускаться на землю. Она что-то говорила ему, но он не слышал. Он видел лишь ее губы – тонкие, ярко-алые, жестокие и автономные, вещающие что-то дружеское, когда ему явно хотелось услышать что-нибудь другое. Немой ступор прервал паровозный шум, и чрез несколько минут она исчезла. Потом все потемнело.
Чувства параллельны. Направления их разные…

Мучения Альбрехта подходят к концу. Скоро будет выпускной – праздник встречи новой жизни. Он рад лишь тому, что после этого вряд ли сможет увидеть ее, да и их всех. Его позабавит зрелище сентиментальных моментов на празднестве вавилонского блуда. Все эмоции на пире – дань обществу, а не подлинность. Достаточно лишь вспомнить некоторые фрагменты, и все встанет на свои места…
На выпускном он даже смеется от спектакля чувства. Все они уже выросли, и поэтому стремятся пойти веселиться так, как теперь им всем официально можно. Альбрехту это вновь кажется идиотизмом.

Утром Анастаси находят под деревом, в сквере парка. Она лежит под ветвями тополя, утопая в многообразных красках полевых цветов. Ее ноги любовно раскинуты в разные стороны, платье яркого цвета запачкано высохшей кровью, а лицо изуродовано порезами, неосторожными и грубыми. Кожа срезана в некоторых местах, и по сухой плоти полазали насекомые, желая отхватить лакомый кусочек. У нее обрезаны губы и кончик языка, валяющийся в траве. Рядом с ней – почти пустая бутылка дешевого виски и окровавленный кусок стекла.
Величие смерти нарушает лишь обилие крови.

Наверное, это сделал кто-нибудь из парней, гулявших с ней. Вы же знаете это неконтролируемую молодежь…
Д. не мог этого сделать – она его даже не знала. Кроме того, у него слишком тщедушный вид для такого дела. Отщепенец, каких много. Нет, это явно не он, вычеркивайте из списка…

Я не виноват я не виноват я не виноват не виноват я не виноват я не виноват я не виноват я не виноват я…

Альбрехт снова хорошо спит по ночам. Его жизнь приобретает свою обычную плеяду среднего существа, которым он перестал быть.
В Пиренеях экскурсовода и его сестру в последний раз видели в порту, кажется, они отправлялись на Кипр. Теперь о них мало что слышно. Говорят, он перевел «Эллегии» Архихола и даже получил академические пальмы. Его сестра все также торгует куклами. Говорят, она даже завела себе любовника.