Вот ещё кусочек - это самый первый кусочек, с него я начинала свои записки.

Эпизод №1.

Я – урождённая *** Вера Владимировна, 02.09.1952г. рождения.
Мои родители простые, малообразованные русские люди.
Папа закончил шесть классов школы. Причём, в пятом классе он не учился – после четвёртого сразу пошёл в шестой. Он был 30-ого года рождения, так что его школьные годы пришлись на военное время. Из-за этого времени он и не закончил даже семилетку. Однако он был очень умным и развитым.  Пропуск одного года обучения никак не сказался на его школьных успехах.
Он всю жизнь отлично считал в уме. Я так не могу. Он, взглянув на весы, зная цену 1кг продукта, тут же считал в уме, сколько это стоит. Тогда ходило нечто вроде анекдота: Как нас обманывают продавцы? – Если вы следите за весом, то вас обманут в сумме, а если за суммой, то обманут в весе. Так моего отца нельзя было обмануть ни в весе, ни в сумме: глянув на весы и зная цену, он почти мгновенно подсчитывал в уме, сколько надо заплатить!
Моя мама родом из деревни Нижняя Зароща Орловской губернии, недалеко от Мценска. Её математические способности весьма скромные, мягко говоря. До войны она успела закончить лишь 4 класса школы. На этом её образование и закончилось. Во время и после войны было не до учёбы.
Я росла под сильнейшим влиянием моей бабушки со стороны моей мамы, Марии Кузьминичны Ефимовой.
Каждое лето меня отвозили к ней, в деревню Нижняя Зароща. Она любила рассказывать о своей жизни, а я любила слушать. Мне было так интересно!
Бабушка была 1900-ого года рождения. Она была из крестьянской семьи. По рассказам она знала, что мать её была рослая, красивая женщина. Но замуж её выдали за мужчину небольшого роста, и моя бабушка уродилась в него – тоже была невысокой. Прадед мой, Кузьма, работал лесничим у помещика, поэтому был завидным женихом. Однако моей прабабушке не повезло: она прожила с ним совсем недолго. Родила мою бабушку, а потом, через два года, умерла от простуды. Бабушке рассказывали, что дело было летом, во время покоса. Т.е. где-то в июле. Она по жаре выпила холодной ключевой воды, простыла и умерла, будучи на последних сроках беременности вторым ребёнком. Так что моя бабушка свою мать даже не помнила.
Через некоторое время прадед женился на другой женщине, так у моей бабушки появилась мачеха.
Прадед по долгу службы объезжал помещичьи леса. Видимо, участвовал в организации охоты. По служебным делам уезжал на несколько недель. Тогда бабушкина мачеха брала своего ребёнка – на тот момент у неё был только один ребёнок, потом родились и другие – и уходила к своим родным в свою деревню. А моя бабушка, которой и семи  лет не было, оставалась одна в лесной избушке. Её отец долго про такие фокусы своей жены не знал, а когда узнал, то гнал свою жену домой кнутом, сидя на лошади – так рассказывали моей бабушке.
Бабушка рассказывала мне, как она жила одна в лесу. Конечно, ей было страшно. Но она старалась делать всю нужную работу: утром выпускала корову пастись, ходила её доить. А сил-то подоить у неё ещё не было, она была ребёнком! Надою, рассказывала, сколько мне надо, и то с трудом, и всё.
Но всё же от этой лесной жизни бабушка много почерпнула. Она знала столько грибов! И открыла мне секрет, откуда она знает, какие грибы съедобные. Я, говорила она, пасла в лесу корову и смотрела, какие грибы она ест, а какие стороной обходит. Какие ест – те и есть съедобные!
Несмотря на то что мачеха моей бабушки была настоящей мачехой – такой, как в сказках описывают – она (т.е. мачеха) хорошо, вкусно готовила, и моя бабушка научилась у неё этому. Это умение она пронесла через всю жизнь, оно ей очень помогало.
Я, в свою очередь, во многом своими поварскими навыками обязана моей бабушке. А сейчас передаю эти умения моей младшей дочери – так и идёт связь поколений!
Жила, стало быть, жила моя бабушка в неуютном доме своего отца, да вдруг лет в десять-одиннадцать решилась и ушла к своей бабушке, а её бабушка жила со своим сыном Яковом в деревне Верхняя Зароща.
Кстати, бабушка была из крестьян, и все её родственники были крестьяне. Более того, до 1861 года они были крепостными; другое дело, что к тому времени – к началу 1900-х годов – даже бабушка моей бабушки уж и не помнила толком крепостничества. И напоминаю, что бабушка была 1900-ого года рождения, так что к своему дяде она ушла году в 1910-1911-ом.  Попросилась к своей бабушке и своему дяде Якову – брату  своей матери – чтобы дядя разрешил ей жить у него. Он разрешил.
Видимо, отец моей бабушки не особо переживал, где живёт его старшая дочь; проще говоря, ему было плевать, он не пытался вернуть свою дочь обратно.
И стала моя бабушка жить у дяди. Она и там не на перинах спала, не меды едала, но всё же рядом была любящая бабушка. Ради этого она терпела неприветливое отношение жены дяди. Та имела обыкновение будить её раным-раненько со словами: «Вставай, барыня! Иди, сделай то-то». Но моя бабушка принимала это, как должное – шла и делала, не держа обиды.
У дяди была дочь, на два года моложе моей бабушки, её двоюродная сестра, по имени Домна. Они подружились.
Надо сказать, что в те времена имена крестьянским детям давали попы при крещении. Давали их в соответствии со святками – какой святой или святая празднуется в день крещения или близкий к нему, такое имя поп и давал, а желания родителей не спрашивал. Крестили детей как можно скорее после рождения. Матери, по понятным причинам, оставались дома – слабы ещё были после родов, да и нельзя им по церковным правилам 40 дней после родов заходить в церковь – они считаются нечистыми в это время.
Моя бабушка всегда говорила, что она родилась на «Кирика и Улиту» – это я привожу дословно, как говорила бабушка. Ей ещё повезло, что её окрестили Марией, а не Улитой!
Исходя из этого, день рождения бабушки был определён позднее как 28 июля, посмотрите в православный календарь и удостоверьтесь. Я вот глянула и убедилась: в этот день отмечается память Кирика и Улиты. Никакой Марии нет!
Так что строго говоря, точный день рождения моей бабушки неизвестен, увы.
Ну, а мою двоюродную бабушку поп окрестил Домной – так и звали её всю жизнь, кто Домночкой, кто Домкой, а я по молодости лет, помнится, звала бабушкой Домочкой.
Лет в двенадцать моя бабушка Маша вместе со своей кузиной Домкой (как она её звала) нанялись на работу в сады к садоводу города Мценска, звали его Василий Фёдорович. У него были обширные сады, где он высаживал и выращивал разные фрукты и ягоды: вишню, яблоки, сливы, груши, малину (красную, жёлтую и чёрную),  смородину (чёрную, красную и белую), клубнику.
Машу и Домну он нанимал для ухода за посадками на весь сезон. А на время сбора урожая нанимал дополнительную рабочую силу.
Моя бабушка Маша была очень пытливой. Она всегда спрашивала, для чего они делают то или иное над посадками; откуда семена/саженцы; как надо за ними ухаживать. Василий Фёдорович ей всегда объяснял, как надо правильно ухаживать за посадками,  как их удобрять, много тонкостей раскрыл. Она потом эти знания всю жизнь использовала на своём приусадебном участке. Пока она могла руководить, не было ни одного неурожайного года для клубники, например. Или для смородины.
Тогда ведь крестьяне и знать не знали, что такое садовая клубника, например. Да и смородину, особенно красную и белую, никто не выращивал у своего дома – считалось, баловство!
Что говорить, тогда – напоминаю, самое начало двадцатого века, – крестьяне тургеневских мест не знали, что такое помидоры! (Если кто не понял, то я говорю прямо, что бабушка росла в тургеневских местах, недалеко от Спасского-Лутовиново, имения Тургенева, и очень близко к городу Мценску – помните, «Леди Макбет Мценского уезда»?).
Бабушка мне рассказывала, что однажды они обнаружили на веранде дома Василия Фёдоровича корзинку с «красными яблочками», правда, немного странными на вид – ну, совсем красные! Взяли одно, надкусили и выбросили со словом «Бздюка!». Потом узнали, что это и не яблоки вовсе, а помидоры!
До этого они ни про какие помидоры и слыхом не слыхали…
Хозяин девочек, в отличие от матери Татьяны Лариной, не заставлял их песни распевать, когда они собирали клубнику, например. Помните, там крестьянок заставляли петь, чтобы они не ели ягоды? Смех, да и только – всё равно ведь ели, я уверена!
Но моя бабушка и её кузина и не должны были петь. Они собирали клубнику в прямоугольные решёта, в два-три слоя, а тёща хозяина варила из этих ягод варенье. И он кричал с веранды: «Маша, Домночка! Несите клубнику на веранду».
А они нагло отвечали: «Мы ещё не набрали», а сами уж набрали и съели, и набирают ещё. Дети, что скажешь!
Так они отработали в садах два или три сезона, а потом моя бабушка нанялась к огороднику, на бахчу. Она хотела узнать, как правильно ухаживать за огурцами, свеклой, морковью. Она считала, что все эти знания ей пригодятся в семейной жизни – так оно и вышло.
Домна осталась у Василия Фёдоровича, но уже в качестве няньки для детей. Она там тоже узнала нужное для себя, как я понимаю. Просто разные люди ставят себе разные цели в жизни. А хоть бы и одни цели, всё равно, обычно идут к ним разными путями.
Так что тут пути моей бабушки и её двоюродной сестры разошлись.
Но я-то рассказываю о своей бабушке.
И тут я перехожу к рассказу о «женихах» моей бабушки.
Первый жених наклюнулся, когда ей было 14 лет. Она была, как она рассказывала, девкой справной, видной, и в 14 лет выглядела старше своего возраста.
Кстати, сохранилась фотка, где моей бабушке как раз 14 лет! Она там рядом с бабушкой Домночкой. На бабушку фотограф надел кокошник и бусы нацепил. Есть и парная фотка, где кокошник и бусы на бабушке Домночке, но эта фотка у потомков бабушки Домночки.
Так вот, на этой фотке бабушка миловидная, и выглядит уж никак не на 14 лет, а старше.
Первый бабушкин жених работал у мценского колбасника помощником. Завидный был жених, но отступил, когда дядя моей бабушки сообщил, сколько невесте лет.
Потом было ещё два-три жениха, я точно уж не помню, хотя бабушка любила про них рассказывать. Особенно хорошо ей рассказывалось, а мне слушалось, когда мы с ней чёрную смородину собирали; а было мне тогда от 10 до 16 лет. Так что слушала много раз. Но всё равно – многое уже забыла. 
Помню, был жених, про мать которого ходили слухи, что она колдунья. Жених-то и сам по себе бабушке не особо нравился, но свекровь – колдунья! – это было слишком.
Был ещё жених, который ей был противен внешне (как теперь скажем мы, продвинутые, и всё равно я выскажусь помягче, –  видимо, он был противен ей на интимном уровне).
Был жених – сам по себе дурак дураком, но с богатыми родителями. Бабушка мне говорила: ну, сейчас они богатые, а завтра всё богатство вдруг пропадёт. А жить-то с мужем всё равно надо, детей от него рожать. Дети, глядишь, тоже дураки будут. Нет, такого мужа она не захотела.
Понравился ей один парень, познакомилась с ним, когда она работала на бахче. На несколько лет старше её, из небольшой, не богатой, но работящей семьи. Алексеем звали. Году в 14-15-ом его призвали в армию, на фронт. Тогда шла Первая Мировая война.
Летом одна тысяча девятьсот шестнадцатого года умерла бабушка моей бабушки, моя, стало быть, прапрабабушка. (Кстати, её, а также мою прабабушку, тоже звали Мария. Получается, имя прям родовое! ). А осенью 16-ого года посватался к бабушке очередной жених.
Кажется, это был тот, который сам по себе ноль без палочки, но с богатыми, по крестьянским меркам, родителями. И дядя выдвинул своей племяннице, моей бабушке, условие: или выходи за него, или живи, где хочешь, но не у меня.
Бабушка не долго думала: кинулась к другому своему дяде, и попросилась у него перезимовать. Он согласился, но только на зиму, до Пасхи одна тысяча девятьсот семнадцатого года.
И вот зимой с шестнадцатого на семнадцатый год возвращается из армии тот самый Алексей, который понравился когда-то моей бабушке. Возвратился и спросил: «А такая-то девка цела?» (В смысле, не вышла ещё замуж?). Ему ответили, что цела. Он и посватался к моей бабушке.
А бабушка мне говорила, что уже решила – доживу до Пасхи, и поеду в Москву. Устроюсь на работу – не пропаду!
Было ей 16 лет. И она была неграмотной, не умела ни читать, ни писать.
Время на часах понимала, и цифры на деньгах – тоже. А больше ничего!
Между прочим, её тётя, жена её дяди Якова, та, которая будила её словами «вставай, барыня», так и померла в пятидесятых годах, не зная никаких цифр, не разбираясь в деньгах, не умея определить время по часам – она была полностью, абсолютно безграмотной! Это даже трудно себе представить, но так оно и было.
Так и получилось, что весной 1917-ого года моя бабушка Мария Кузмична Потапова вышла замуж за моего дедушку Алексея Васильевича Ефимова. И было ей на момент свадьбы 16 лет.
Свекровь моей бабушке попалась та ещё – в лучших, как говорится, традициях угнетения невестки.
Было у бабушки две золовки. Кто не знает, поясню: золовка – это сестра мужа. Есть такая пословица: лучше девять деверьёв, чем одна золовушка. (Деверь – это брат мужа).
Деверьёв у моей бабушки не было вовсе, а золовок было две. Одна, старшая, была отличная девушка, совсем не по этой пословице – добрая, чуткая, отзывчивая. Да вот беда, умерла в 17 лет. Звали её Прасковьей, и бабушка в её память назвала так свою старшую дочь, мою тётю.
Другая золовка, Наталья, гораздо моложе по возрасту, чем старшая сестра, жила долго и умерла в 90-х годах. Эта точно подходила под пословицу.
Хотя я знала её уж в её старости, называла её нянечкой, но внутри меня была неприязнь к ней, каюсь. Неприязнь была вызвана рассказами моей бабушки о довоенных годах. Как ей жилось, когда муж её, мой дед, умер где-то в 1931-ом году. Как она осталась вдовой с четырьмя детьми на руках, мал-мала-меньше – 1924, 1926, 1928 и 1930-ого годов рождения (Прасковья, Николай, Анна – моя мама, – и  Катерина)  – да плюс парализованный свёкор, да плюс гадюка-свекровь, которая всё тащила из хозяйства овдовевшей невестки в дом своей замужней дочери Натальи.
Трудно было моей бабушке всю её семейную жизнь, потому что дед часто отлучался – он служил в Красной Армии, ни до каких высоких чинов не дослужился, но был несколько раз ранен. В результате ранений и умер так рано. А она во время его отлучек оставалась под властью свекрови.
Не понимаю, почему столько анекдотов про тёщу?! Хотя, видимо, нам, женщинам, от козней свекровей совсем не до смеха…
Так вот, таскала свекровь у невестки всё, что могла – ещё не пряденую шерсть, уже пряденые клубки, домотканые холсты, всего не перечислишь. Таскала дочери Наталье, в её семью. Но как умерла, то хоронила её не дочь Наталья, а моя бабушка – ненавистная невестка.
Свёкор был хороший, добрый человек. Но из-за частичной парализации тела передвигался с трудом. Бабушка была рада хотя бы тому, что пока она была на работе в колхозе, он сидел на пороге дома и присматривал за детьми. Он тоже умер ещё до войны.

Тридцатые годы были нелёгким временем. Простому народу жилось тяжело, часто голодно.
Бабушка рассказывала, что старалась, чтобы её дети не голодали. Да и питались чтобы не только сытно, но и вкусно. Парила в русской печке свёклу с яблоками, каши. Ездила на поезде в Москву за хлебом. Благо, до Москвы от Нижней Зарощи чуть больше трёхсот километров по железной дороге. А её двоюродная сестра, Домна (помните?) к тому времени была замужем за парнем из своей деревни и жили они в Москве, рядышком с Курским вокзалом, куда поезд приходил. Так что моей бабушке было, где переночевать.
Опять отвлекусь, расскажу немного про мужа бабушки Домночки, про деда Василия.
Когда я слышу прозвище советских людей «совки», я всегда его вспоминаю. Потому что у него ещё со времён его юности было прозвище – Совок! Это прозвище он сам себе дал, нечаянно. Ещё будучи неженатым, он носил какую-то шапку с козырьком и сам о ней говорил, что его шапочка сделана совочком. Так это прозвище – Совок – к нему и прилипло на всю жизнь. Сначала, видимо, кликали его Совочком, а в старости звали «дед Совок».
Про деревенские прозвища можно много говорить. У моей бабушки было прозвище «Перепёлка» – оно ей досталось от её отца, который хорошо пел и сам про себя говорил: «Я пою, как перепел», его так и прозвали – Перепел. Бабушка не пела, но поскольку прицепиться было не к чему, а без прозвища в деревне – никуда, её и прозвали по отцу, Перепёлкой. Она не обижалась.
В деревне у всех были прозвища. Была «Красавка» — весьма некрасивая женщина с белёсыми глазами на выкате; когда она была маленькой, её мать приговаривала «красавочка ты моя», так это прозвище и возникло. Мою тётю Паню тоже её мать, моя бабушка, случайно обозвала. Как-то маленькая дочь заболела, и цвет кожи был желтоватый. Она её ласково назвала пару раз «желтушечкой» — всё, прозвище прилипло на всю жизнь. Ладно бы хоть болела желтухой – ничего подобного, а вот так и живёт «Желтушкой», уж больше 80-ти лет! Тёте её прозвище не нравится, а вот её сын доволен своим, его даже в глаза называют – Князь! Ещё бы не нравилось такое прозвище, а происходит оно от фамилии его отца, Князев. Они с тётей так и не поженились, а прозвище у сына осталось. Были у них в деревне Пан и его жена Панычиха, был Барин, был в соседней деревне Царь, была женщина по прозвищу Война (весьма некрасивая), был мужчина с неприличным прозвищем Гондон, была Шаха и была Мустафа. С Мустафой смешно получилось: эта женщина поселилась в деревне уже в достаточно пожилом возрасте по соседству с Шахой и захотела её переименовать в Мустафу. Не получилось, сама стала Мустафой!
Был дед Сидор; я сама долго думала, что его так зовут, пока однажды мои тётя и бабушка не заохали, когда мой маленький племянник, заблудившийся в деревне, встретив этого деда, очень вежливо спросил его: «Дедушка Сидор, а как мне найти мой дом?» Дед ему показал дорогу; а звали его, оказывается, не Сидор, а Василий!

Спасибо за похвалы, но хотелось бы и критику услышать.
Может, пожелания какие-то: про одно рассказать подробнее, другое вовсе исключить.
Некоторые недостатки я сама вижу: то словом "был/была/было" злоупотребляю, то "например" частенько встречается. Мне кажется, что пишу я суховато. А по-другому пока не получается...
Может, ещё какие недостатки есть - говорите.

Спасибо, Саммер, за приятные слова!
Хочу выложить в некотором роде Рождественскую историю - про мою собаку.

Про мою собаку, про Жульку – как она у нас появилась. Это Рождественская история, вообще-то, потому что появилась она у нас девятого (или восьмого? Нет, девятого, точно!) января 1995 года – сразу после православного Рождества.

Готовила я ужин и вдруг слышу странные звуки около двери в нашу квартиру, как будто кто-то плачет. Выглянула, а под дверью сидит и плачет щеночек. Пузатенький такой, рыженький, маленький (если считать без хвостика, то сантиметров 20 в длину). Ну, я вынесла щенку сосиску – он съел, а вид такой растерянный, сиротливый. Я пожалела деточку и пустила на кухню – холодно ведь в подъезде. Ольга, моя младшая дочь, сказала, что с этим щенком днём бегали по двору мальчишки. Получается, к ночи все пошли по домам, а щенка подбросили на последний этаж – хорошо, что на улице, на морозе не оставили. Кстати, Жулька всю жизнь мальчишек не любила и терпеть не могла, когда ей начинали посвистывать – она на этот свист сердито лаяла в ответ! Жулька была довольно молчаливой собакой, редко на что лаяла. Запомнила, получается…

Помню, была среда, у Ольги на следующий день был последний день зимних каникул, и она с подружкой ходила по квартирам, предлагала взять щеночка – никто не взял. Вечером мы с мужем решали, взять нам её – мы уже выяснили пол собачки – или не брать. Решили взять. Имя дали: Жулька, от слова жулик (никаких Джулек англосаксонских!). Она жуликом прокралась в наши сердца и захватила нас в плен, сучка такая!

Натурально, сразу её искупали, к врачу отвели, прививки сделали – а как же, ведь у меня дети были. Животное люби, но дети всегда на первом плане!
Я никогда не думала, что буду держать домашнее животное, а вот держала. 14 лет с ней прожила, гуляла в любую погоду, любила, заботилась и ухаживала.

Жулька была метисом неведомо каких пород: сдаётся нам, там был терьер, шпиц и ещё кто-то. Она была рыженькой, ушки стоячие, ножки немного коротковаты, пушистый хвост почти всегда крючком держала, и у неё была борода!
Нам часто говорили, что наша собачка похожа на лисичку.
И ещё: голос у неё был не по росту серьёзный. Она не тявкала, она гавкала!
Всю жизнь весила 10кг, правда, под конец исхудала, остались кожа да кости… И опухоль с куриное яйцо промеж задних лап, на одной из сисек. Болела она…

Она только в последние месяцы сдала, а так была всегда бодрой и весёлой, как щенок! Такая была непослушная, такая шустрая. И никогда не переедала, норму свою знала. Бывало, примерно раз в неделю разгрузочные дни себе устраивала – почти ничего не ела, хотя еда у неё в миске всегда была.
И такая была деликатная, никогда не лаяла дома, если ей что-то было нужно. Например, если у неё в миске ночью кончалась вода, она терпеливо ждала, когда кто-нибудь пойдёт в туалет. Тогда она сразу забегала вперёд и оглядывалась: иди за мной!
Приходишь на кухню, а она свою пустую миску для воды уж чуть не на середину вытащила…
Или утром в выходной – мы любим в выходной поспать подольше. А ей иногда уж очень подпирало в туалет. Честно скажу, я бы её не ругала, если б она в прихожей на резиновый коврик наделала, но она себе такого ни разу не позволила с тех пор, как мы начали с ней регулярно гулять.
Да, я ведь не сказала – когда Жулька у нас появилась, щеночком, она ходила исключительно на этот резиновый коврик – так её, стало быть, приучили. Она ведь не с улицы к нам попала, это мы сразу поняли: кто-то из тех мальчишек её взял из квартиры, из семьи, но его родители, видимо, не разрешили оставить щеночка дома. Она никогда никого не будила – типа, одеяло сдёрнуть, не было такого! Хотя я и не возражала бы – встала бы и вывела её на двор, как миленькая. Но она молча дожидалась, чтобы кто-нибудь пошёл в туалет, и недвусмысленно показывала на дверь из квартиры – хочу, мол, тоже выйти, нужду справить!
По будням с утра её моя старшая дочь выводила (когда муж жил с нами, то он выводил), а по выходным всегда я (опять же – когда муж жил с нами, то когда как: то он, то я).
Мы с ней гуляли не меньше трёх раз в день, но это было редко, а норма была – четыре раза в день, в тёплое время года и чаще. 
Я просто по себе судила: вот будут меня в туалет два раза в день выводить – КОШМАР! Как хочется, так и надо – правда ведь?!
Как-то у Жульки случился понос, я её Бог знает, сколько раз в день выводила, а потом мы её к врачу отвели и вылечили понос.
Когда в Москве зимой стали поливать все дорожки, даже во дворах, реагентом, Жулька очень от этого страдала, не могла по этой гадости ходить, и я купила ей году в 2002 (или 2003?!) первую собачью обувку.
Помню, надела ей эти сапожки, а она легла на брюхо и так смешно передними лапами загребала – как будто вёслами! Ей не нравилось, конечно, когда её обували, но стоило только выйти из квартиры на лестничную клетку, и она преображалась: ходила в этой обуви, как будто в ней родилась. А как смешно было слышать её бег в башмачках: тыг-дым, тыг-дым – ну, просто тыгдымский конь!
Она вообще была у нас дама с приданым: у неё было два комбинезона, лёгкий болоньевый (от осенне-весенней слякоти, ростом-то она была невысокой, брюхо этот комбинезон хорошо защищал) и тёплый, на байковой подкладке, а также свитер. В тёплом комбинезоне да в обуви она и в тридцатиградусные морозы гуляла, как будто на улице тепло!
Ладно, завязываю – про Жульку я могу говорить и говорить!

А как она любила зимой квашеную капусту с подсолнечным маслом! А как яблоки ела, огурцы свежие… А от арбуза просто тащилась, так его любила! А косточки, особенно, свиные… А как она эти косточки караулила – положит в прихожей косточку и лежит в сторонке, поглядывает на неё. Если мимо иду я или моя старшая, то ничего, нам можно. Но если моя младшая – рычит и косточку забирает! А…
Всё, молчу, молчу!

Только надо сказать – нет уже Жульки, пришлось её усыпить; 29 апреля 2009 года – чёрный день моего календаря…

Продолжение Эпизода №1.

Когда умер мой дед Алексей, отец моей мамы, а случилось это в самом начале тридцатых годов, моя ещё совсем молодая бабушка осталась вдовой с четырьмя маленькими детьми на руках: старшему ребёнку, дочери Прасковье, было шесть полных лет, младшая, Екатерина, была и вовсе грудная. А бабушке всего 31 год. Кроме четырёх детей у неё на руках остались парализованный свёкор и свекровь – не парализованная, вполне себе здоровая, но от всей души нелюбящая свою невестку и, видимо, её детей.
Тут как раз начали организовывать колхозы, дед, когда был ещё жив, был за колхозы, ну, бабушка и вступила.
Пишут, что в некоторых местах всю живность у крестьян отбирали, заставляли сдавать в колхоз. В деревне у бабушки такого не было, обобществили только лошадей (в хозяйстве у бабушки была всего одна лошадь), а всё остальное – корова, овцы, куры – всё осталось при них.
Но моей бабушке, молодой вдове, от этого легче не было. Потому что у неё быстренько всё украли. И овец, и корову, и даже кур. Да что кур – у неё и картошку из погреба как-то морозной ночью вытащили, а что не вытащили, то подмёрзло, потому что погреб воры не закрыли. А наутро соседская девочка хвасталась, что брат её ночью откуда-то такую замечательную картошку привёз!
Когда корову со двора ночью сводили, бабушка и её свёкор слышали. Она хотела было выйти, да свёкор парализованный удержал: Сиди, говорит! Ты что, хочешь детей круглыми сиротами оставить?! Убьют ведь, а корову всё равно уведут.
Да, хлебнула горя моя бабушка, мамина мама. И росла сиротой, без матери, и вдовой рано осталась, и свекровь попалась – не приведи Господь, так ещё и это…
Сосед этот, по прозвищу Гага (я и фамилию его знаю, но не скажу – грех на нём всё равно лежит, а его внуки ведь не виноваты!?), я его знала, он ни в чём себя виноватым не считал, хотя будучи парнем, до войны, обижал детей бабушки, в том числе и мою маму.
Ещё пока прадед мой Василий, хоть и парализованный частично, посиживал на пороге дома, приглядывал за детьми и садом, тогда ещё хулиганы особо не разгуливались. А как помер прадед Василий, мало того, что эти паразиты – нет у меня для них другого слова – в наглую рвали в саду у бабушки всё подряд: и малину, и груши, и яблоки – так ещё и детишек бабушкиных, мою маму в том числе, обижали, били. Посмотрела моя бабушка на такое безобразие, да и вырубила свой сад. А что было делать?!

Но и это был не конец её страданий, потому что в 41-ом году началась война.
И уже в сентябре немец занял нашу деревню, Нижнюю Зарощу.
А в Верхней Зароще, в каком-то километре по направлению к Туле и Москве, стояли наши, и была промеж этих деревень линия фронта. В Верхней Зароще жила семья бабушкиного дяди Якова, их потом эвакуировали наши. А семью бабушки – немцы. Если учинённое немцами безобразие можно считать эвакуацией.
Бабушка рассказывала, что к той зиме они много припасов заготовили: заквасили бочку капусты,  засолили бочку огурцов, бочку яблок замочили, грибов насушили, картошки много в погреб убрали, зерном и мукой запаслись; вообще, запаслись, чем только смогли. Собирались зимовать. Как вдруг однажды ближе к концу сентября к ним в дом – а дом их крайний, как  едешь изо Мценска, он в деревне по правую руку первый – ворвались немцы и приказали: вон из дома!
Бабушка с детьми только садились обедать, схватили со стола каравай ржаного хлеба, испечённого бабушкой, одежонку свою с вешалки в сенях схватили и вышли на улицу. Там их на дорогу выгнали и погнали вдоль деревни, таким же образом выгоняя людей изо всех домов. Прошёл слух, что сейчас их всех в речке Зароща и потопят.
Мой дядя Коля – было ему тогда 14 лет – побежал было в сторону Верхней Зарощи, а немцы ему вслед стали стрелять, по ногам. Прострелили икру ноги, хорошо хоть, кость не задели. И давай галдеть: Партизан, партизан!
Бабушка расплакалась: Какой партизан, ребёнок это, сын это мой!
Слава Богу, отстали.
Выгнав всех жителей деревни на дорогу, немцы развернули их обратно и погнали по той же дороге на Мценск, по пути поджигая дома. Всю деревню сожгли, а жителей пригнали в город Мценск (до него по дороге через Висельскую гору близко, километра три) и бросили там – как хотите, так и живите. Что найдёте, тем и питайтесь. У бабушки во Мценске было много знакомых. Видимо, это помогло ей с детьми, но точно я не знаю – бабушка именно про это время мало что рассказала. Говорила, что многие ели ворон, кошек, крыс, но она и её дети – никогда. Они работали, за это их кормили.
Через несколько недель немцы стали формировать обозы и гнать (пардон, эвакуировать!) жителей на запад, к городу Орлу (до него от Мценска километров 50), а потом и за Орёл.
Бабушка Домочка потом уже, после войны, рассказывала моей бабушке, своей двоюродной сестре, что Нижняя Зароща довольно долго была ничейной землёй, нейтральной полосой – ну, как там называют землю между двумя передними краями?! И наши бойцы нахваливали вкусную капусту и огурцы, которые им удавалось добыть из погреба у крайнего, ближнего к железной дороге дома в сожжённой деревне…

А тем временем невольных беженцев жители деревень, где эти несчастные по воле завоевателей останавливались на какой-то срок, рассматривали как нахлебников, которые непонятно почему покинули свои дома, и вот – корми их!
В принципе, кормить постояльцев – а немцы распределяли людей по домам – хозяева были не обязаны. Так что если постоялец не мог чем-то еду для себя заработать, то это его, постояльца, проблемы.
Бабушка и её дети могли делать всякую крестьянскую работу, особенно, бабушка. Она мало того что могла делать всё в поле, так она ещё и прясть могла, и холсты ткать, и шить вручную крестьянскую одежду, и вязать носки-варежки. И готовила вкусно, а хлеб какой пекла! Валенки только катать не умела, шкуры выделывать – а всё остальное, за милую душу!
Так что в основном её и её детей кормили, с голоду, слава Богу, они не умирали. Хотя…
Однажды остановился их обоз в какой-то деревне, зимой, не надолго. Есть нечего, ну, бабушка послала мою маму по дворам – побираться Христа ради… Детей-то у бабушки было четверо. Всем есть надо.
Мама это до сих пор помнит. Было ей лет 13.
Пошла я, рассказывает, а местные мальчишки давай надо мной издеваться! То хозяев дома против меня науськают, а то и вовсе – собак натравливают.
И пришла она ни с чем… А бабушка ещё и обругала: Ты, говорит, и не побиралась вовсе, раз ни кусочка не принесла; ты просто отсиделась где-то!
Мама, когда не так давно это вспоминала, рыдала: Мамочка, я ходила, просила, а мне никто не подал! Ты ж теперь это знаешь, мёртвые всё знают…

Морозной зимой 1942-ого года среди детей разразилась эпидемия дифтерита. Заболели моя будущая мама, её сестра Катерина, дочь бабушкиной золовки, ещё много детей заболело. Многие дети умерли. В том числе и Катерина, младшая бабушкина дочь.
Мороз был сильный, могилу никак не вырыть, тем более – нет у беженцев ничего, чтобы мёрзлую землю расковырять. Тогда многие зимой просто в снег гробы или тела зарывали, чтобы по весне вырыть нормальную могилу. Но бабушка опасалась, что к весне их уже дальше погонят из этой деревни, а её деточка останется непогребённой. Кстати, их и погнали, правильно бабушка опасалась.
Как вдруг она узнала, что умер какой-то местный коммунист, и родственники вырыли ему могилу на огороде. Она пошла просить хозяев огорода, чтобы позволили туда и гробик ребёнка поставить, но ей отказали. Так бабушка вместе со своим сыном Николаем, моим дядей (которому осенью 41-ого года немцы ногу прострелили) выждали, проследили: коммуниста этого похоронили – прокрались ночью, раскопали могилу, поставили гробик с Катериной (а гробик дядя Коля сам своей сестре смастерил), и закопали обратно.
Ох, пишу, и глаза на мокром месте – как представлю всё это!.. Как можно такое пережить и с ума не сойти?! – А ведь пережили, не сошли.
Да, а моя мама, к счастью для меня, – выздоровела! А то и меня не было бы, и этих записок.

Когда мама родила мою сестру, это я имя ей дала – Екатерина, в память об умершей маминой сестре. Тогда, в 1960 году, так девочек не называли, не модное было имя. Это потом Катерин стало полно, у моей младшей дочери несколько подруг по имени Катя, а ровесниц моей сестры с таким именем найти сложно.

Да, тяжело было в войну. И не только тем, кто воевал или в нашем тылу работал на победу, но и тем, кто оказался под пятой захватчика.

В конце концов бабушка и её дети оказались уже за Орлом, в деревне какой-то, где их немцы, наконец, оставили в покое – дальше никуда не гнали. Там они и прожили где-то года два, там пережили Орловско-Курскую битву, встретили освобождение. Оттуда в 1944 году дядю Колю забрали в армию, он уже достиг нужного возраста. Ушёл в армию с нетерпением – так ему хотелось повоевать против ненавистного врага, отомстить за всё пережитое! Как оскорбление вспоминал, в какой одежде ушёл в армию – в брюках, сшитых из немецкого мешка, с фашистскими знаками – ну, нечего было надеть, не ходить же голым. Дядя успел, повоевал. Был пару раз ранен, Победу встретил в Кёнигсберге (теперь – Калининград). Потом ещё несколько лет служил в погранвойсках на Западной Украине. Демобилизовался только  в 1951 году, отслужив примерно семь лет.

Про Орловско-Курскую битву хочу рассказать. Как она выглядела для местных жителей, как её видели мои мама и бабушка. Из учебников истории я, например, знаю, что битва эта началась с массированной артиллерийской подготовки. То есть, палила наша артиллерия по площадям нещадно – облегчала войскам прорыв. Но там ведь и наши, русские люди жили-были, они под этот огонь тоже попали. Забились все по погребам, сидели, тряслись, – боялись прямого попадания снаряда. Что было под рукой, то и ели. И сидели так дня два-три. Потом, когда наши пришли, радовались до безумия, конечно! Наконец-то свои, наконец-то можно не бояться: ведь любой злобный немец мог застрелить мирного жителя, и ничего ему за это не было бы.
Немцы, как рассказывали мне бабушка и мама, были разные. Больше было нормальных в быту людей, но были и вспыльчивые, капризные – те могли застрелить ни за что ни про что.
Да, ещё бабушка рассказывала: немцы ели за столом и пердели. Громко пердели и смеялись. Однажды, когда она обедала с семьей своей хозяйки, немцы тоже начали пердеть, а хозяйка их укорила: мол, нехорошо, мы едим, а вы пердите. – Ах, вам не нравится! Вон из хаты, идите обедать в сарай!
Ладно хоть, было лето, к зиме эти солдаты сменились другими. Наученные горьким опытом хозяева больше не возмущались бескультурьем фрицев.
Вот так-то обращаются оккупанты, захватчики с завоёванными людьми: что хотят, то и делают, а люди уже и не хозяева не то что на своей земле, но даже в своём доме.

Моя бабушка с двумя дочерьми и внучкой Марией вернулись в родную деревню в 1945 году, в буквальном смысле слова – вернулись на пепелище. При них ведь фрицы дома сожгли…
Сперва жили в шалаше – это летом, а к зиме вырыли землянку, выложили её списанными с железной дороги шпалами, крышу покрыли соломой, печку печник им сложил, и стали в землянке жить. Рядом с фундаментом сожжённого дома. Я эту землянку прекрасно помню, потому что провела в ней не одно лето. Лишь в 1960 году моя тётя Паня, взяв в колхозе ссуду и купив на неё стройматериалы, переехала в построенный на прежнем фундаменте дом. Строителей не нанимала – строил её брат, мой дядя Коля, все из родни, кто мог, ему помогали. А дядя Коля строителем был от Бога – дом этот до сих пор стоит! За ссуду тётя расплачивалась лет 20, пока ей долг не списали.
Сравните – теперь чуть что, компенсации от государства. А тогда было вот так… Никаких тебе компенсаций. Да, собственно, никому и в голову не приходило ждать помощи.

Надо бы ещё рассказать, каким образом семья моей бабушки оказалась крайней – в смысле, жить стала на краю деревни. Когда моя бабушка выходила за моего дедушку, то его семья жила не с краю деревни, их небольшой домик был где-то пятый или шестой с левой стороны, если смотреть от Мценска. А на правой стороне, с краю, было место для дома, но никто туда не хотел переезжать, никто не хотел оказаться крайним. Потому что воры и прочие нехорошие люди чаще всего именно в крайний дом прежде всего и ломятся. В то же время в деревне было тесно, надо было хоть кого-то на край выселить. Бросили жребий, бабушкин свёкор – он ведь тогда был главой семьи – вытащил этот жребий. Пришлось им переселиться на край.
Потом, уже годах в семидесятых, кто-то хотел было построить дом ещё правее от бабушкиного, но там железная дорога проходит, и железнодорожники сказали: нельзя! Мы бы и этот дом (бабушкин) сейчас строить не разрешили, но раз уж стоит, то пусть. А ближе к железной дороге – нельзя!
А дом стоит просто замечательно: соседний слева дом отделён соседским садом, справа от нашего дома тоже сад – уже наш – а дальше раздолье! Вот люди и позавидовали: вы тут живёте, как на даче!
Что-то когда у бабушки из-за такого «дачного» расположения до войны крали всё подряд, никто не завидовал…
К железной дороге мы все привыкли с детства, шум от поезда и не замечаем, а ведь по Курской дороге поезда идут примерно раз в три минуты.

Да, а моя мама побывала за границей! После Победы нашему государству были положены контрибуции всякие. Ну, возмещения за убытки, которые нам захватчики нанесли. В том числе эти контрибуции брали скотом – коровами, гусями, овцами, лошадьми; они ведь у нас всё это забрали, почему же нам не возместить хоть часть убытков?! И маму мою взяли в состав  – как сказать-то?! делегации, что ли? – пусть будет, в состав группы колхозников, которых отправили перегонять этот скот из Германии к нам. Гнали пешком стада коров/табуны лошадей/отары овец/стаи гусей – что кому поручат.
Ни про кого ничего плохого сказать не хочу – что мама моя говорит, то и я повторяю: их в Германии так не охраняли, как в Польше! Там почему-то люди были более враждебны к нашему народу. Ну, это к слову.
За этот труд маме заплатили – дали тёлочку, Залётку. Хорошая из неё вышла корова, много молока давала. Потом её сменили на другую корову, потом ещё – но моя бабушка много-много лет считала, что корова принадлежит моей маме, потому что без её труда они никогда не смогли бы обзавестись коровой, а без неё в деревне в те времена было очень плохо.

Сестра моей мамы, тётя Паня, как я уже рассказала, родила в 1942 году дочку. Родила от дезертира, который потом от них подло сбежал, обворовав их – украл что-то из их скудной одежонки. Но жизнь её не научила, видимо, потому что уже после войны, в 1946 году, она вновь забеременела, и опять от дезертира. Этот, правда, был не подлец, он пошёл и честно признался в своём дезертирстве. Ну, ясное дело, его осудили, и вскоре он погиб на зоне, на лесозаготовках – бревном его задавило. От него она летом 1947 года родила сына, а по деревне о ней пошли нехорошие слухи – мол, гулящая она, двух детей уже прижила. И эта дурная слава распространялась на всю семью – и на мою маму, тогда ещё совсем юную; и дочка тёти Пани, когда подросла, из-за такой славы была вынуждена из деревни уехать.
Бабушка очень переживала, стыдилась – она-то после смерти мужа ничем себя не запятнала, ни на какого мужика не глядела, всё для детей, а тут такой позор…

И моя мама встала перед дилеммой: оставаться жить в деревне, безо всяких перспектив на замужество, при такой-то репутации семьи и малом количестве мужиков (война ведь была, мужики там погибали); или уехать в большой город? Мама решила уехать.
А тогда в РСФСР (то, что теперь Россией называется, а полностью расшифровывалось так: Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика) паспортов колхозникам не выдавали, только справки, если они на несколько дней куда-то уезжали. Я читала, что в других республиках такого не было, что они не верят, что такое было в России. Ну, верьте или нет – как хотите, но я говорю то, что знаю. Мои бабушка и тётя Паня впервые получили паспорта в семидесятых годах, при Брежневе, до этого паспортов  у них не было.

Да, о чём это я?.. А, решила, стало быть, моя мама уехать, и нужен ей был для этого паспорт. Формально ей должны были его дать, а фактически – фигу! Нашёлся какой-то дальний родственник, скорее даже свойственник: через мужа бабушкиной двоюродной сестры Домны кем-то он семье бабушки приходился. В его власти было разрешить выдачу моей  маме паспорта. И тут как раз у него в семье несчастье приключилось: его жена заболела, попала в больницу, а дома дети мал-мала-меньше, некому за ними приглядеть. Мама несколько месяцев за детишками ухаживала, обеды-ужины готовила, и в конце концов получила желанный паспорт! И уехала моя мама в самом конце 1949 года в Москву, для начала остановилась у своей двоюродной тётушки Домны и быстро нашла себе работу.
Устроилась в молодую интеллигентную семью, няней их маленького сына. Хозяйка готовить не умела – верх её кулинарного искусства была картошка в мундире. Хозяин, вообще-то, готовить умел, но делал это редко – мужчина он или кто?!
Маме это быстро надоело, и она предложила хозяйке: – А давайте, я буду готовить. – Нюренция, а ты умеешь? – вопросила хозяйка. (Маму зовут Анна, тогда её Нюрой называли; это мой папа переименовал её в Анюту, а потом её стали звать Аней или Анной Алексеевной).
Ещё бы мама не умела готовить! Нет, не по-ресторанному, конечно, а по-русски, по-домашнему, вкусно, сытно, аппетитно. Щи, борщ, суп какой-нибудь, котлеты, кашу, компот, кисель. Картошку пожарить, капусту потушить. Пирогов, правда, моя мама тогда печь не умела, потом уже научилась.
В том же доме жила и будущая мамина свекровь. А мой папа тогда отсутствовал – завербовался на Север, работал там.
Сначала моя мама очень даже нравилась моей будущей бабушке. Ровно до того момента, как вернулся с Севера её сын и влюбился в мою маму без памяти! Тут бабушка сразу возмутилась: – Она ж деревня необразованная, Нюрка некультурная! А я тебе такую невесту подыскала – и москвичка, и из хорошей семьи! (Замечу, что сама бабушка, папина мама, была неграмотной – не умела ни читать, ни писать, только подпись могла поставить печатными буквами, но амбиции у неё были те ещё!).
Но папа ничего не желал слышать, знай себе ухаживал за мамой.
Мама сначала его ухаживания не принимала всерьёз – и старше она его на полтора года, и инвалид он, – но постепенно прониклась. Бывало, посадит он её на трамвай, простится с ней, она уехала. А на следующей остановке – вот он, стоит и встречает её! Трамвай делал поворот, а он дворами пробегал напрямки и встречал.
И ведь мой папа был инвалид, у него на одной ноге был протез.
Я хотела было написать, что он ходил на протезе, да не стала, потому что он на протезе не ходил, он на нём бегал! Бывало, с нами, детьми, наперегонки бегал!

Осенью 1951 года мои родители поженились, почти через год родилась я.
Никакой свадьбы у них не было – пошли в ЗАГС, подали заявление и через две недели расписались. Даже свидетели у них были какие-то случайные люди, оказавшиеся в ЗАГСе. Помнится, расписались они в ноябре 1951 года, а через 25 лет, в ноябре 1976 года они отметили Серебряную свадьбу, тогда созвали гостей, тогда был пир горой. А в феврале 1986 года папа скоропостижно скончался…

Папа женился самым первым из своих друзей. Вообще говоря, он очень рано женился, в 21 год. А когда ему было 22, родилась я. Друзья папы ещё довольно долго оставались холостыми, но дружба их не прервалась с его женитьбой. Его неженатые друзья приходили к нам в гости, приглашали нас к себе, дарили мне  – я ведь была единственным ребёнком в их компании – подарки; в первую очередь дарили дорогие шоколадные конфеты. А я любила дешёвые леденцы и карамельки. «Раковая шейка», «Гусиные лапки» – это любимые из карамелей, а любимые леденцы – монпансье леденцовое: мелкие такие шарики, соединённые по две, три или четыре штуки, в металлических баночках. Как вспомню – мммм, вкусно, прелесть! Нет, шоколадные конфеты я тоже ела, они тоже очень вкусные. Не пропадать же доброму, коль подарили! Но больше радовалась дешёвеньким леденцам и карамелькам.

Папа ведь был молодым, он был отличным, заботливым отцом, но и футбольным болельщиком он был знатным! Тогда ещё не было такого понятия – фанат, но он и его друзья болели за свои любимые команды от души. Причём, болели за разные команды, спорили, но продолжали дружить. Папа болел за «Спартак», его друг, мой крёстный, болел за «Динамо», а другой их друг, дядя Лёша, вроде, за «Локомотив» болел. Или за «Торпедо»?! За какие команды болели другие папины друзья, уже и не помню, но  точно помню одно: за какую бы команду каждый из них ни болел, это не мешало им дружить. Помню, одного друга они отвергли, когда он поступил подло со своей женой и ребёнком; они перестали считать его своим другом, перестали относиться к нему, как к другу. Исключили его из своей компании, а ведь дружили с детства.
Может, я что-то не правильно поняла по молодости, но у меня остались именно такие воспоминания.
Да, был мой папа футбольный болельщик и любил ходить на футбол. Ну, и меня, бывало, брал с собой, когда мама работала во вторую смену. И случалось, я нечаянно папу выдавала. Сижу, играю с куклами и приговариваю: судью на мыло! Или: Гусь, плюнь! (Футболист в тысяча девятьсот пятидесятых годах был такой, Гусев, ему так кричали болельщики, чтобы он гол забил), мама как услышит новую фразочку, так сразу и понимает, что папа ходил со мной на футбол. Мама начинала папе выговаривать, а я понимала, что тайну не сохранила… Это всё было ещё в мои дошкольные годы, помню смутно. Но помню, что мой крёстный покупал мне мороженое, и я бродила с ним (с мороженым) по проходам между трибун. Тогда болельщики были не фанатами, они были нормальными, адекватными людьми, ребёнку среди них ничего не грозило.
Помню, когда мои родители брали меня с собой в кинотеатр, я там тоже любила ходить в темноте по проходам – ну, скучно мне, ребёнку, было смотреть кинофильмы.
Мне нравилось ходить во Дворец культуры Метростроя (мы жили рядом с ним): пока мама и папа смотрели кино, моя бабушка, папина мама, которая тогда работала там в костюмерной, брала меня к себе, я смотрела на костюмы и платья для спектаклей, разинув рот – это было так сказочно! А иногда некоторые платья позволяли мне примерить, пару раз мне даже разрешили в этих платьях уйти домой – ну, вообще, слов не было! И пусть я в таких замечательных нарядах только до дома доходила – а жили мы рядом с ДК Метростроя, повторяю, – потом приходила бабушка и забирала казённую одежду, но всё равно! Хоть пройтись в такой красоте, и то радость!